"Всё, что было лучшего в мыслящей России, не миновало общества и знакомства М.С.Щепкина..." - записал после смерти великого артиста один из горячих почитателей его таланта князь Урусов. И в самом деле, в числе близких друзей или добрых приятелей Михаила Семёновича были Пушкин и Гоголь, Герцен и Грановский, Аксаков и Тургенев, Белинский и Станкевич, Некрасов и Шевченко... Как никто из его современников он умел объединять вокруг себя людей очень разных и по своему социальному положению, и по роду деятельности, и по политическим убеждениям. Как известно, сам он ни к каким течениям не принадлежал и тем удивительнее, как удавалось ему найти общий язык со славянофилами, западниками, революционными демократами, представителями высшей аристократии и московской профессуры... Даже у членов императорской фамилии и царских сановников он (бывший крепостной!) нередко умудрялся находить понимание, когда хлопотал о ком-то из своих друзей или о деле, которому служил.
Ахлопотал он постоянно, забывая о собственной гордости, здоровье, преклонных летах. Вот и летом 1863 года он отправляется в Крым не только с намерением подлечиться, но и получить аудиенцию (надеясь на протекцию всесильного графа Воронцова) у императрицы Марии Алексеевны, отдыхавшей в Ливадии, чтобы поведать ей о трудностях актёрской школы, которую он организовал при Малом театре, рассказать о злоупотреблениях дирекции и нелёгкой судьбе воспитанников. Воронцов, узнав о приезде Щепкина в Ялту, сам пригласил погостить его в своём роскошном Алупкинском дворце и обещал посодействовать в благородной миссии. Но не успел. Через три дня Михаил Семёнович вынужден был вернуться в Ялту, поскольку простудился и почувствовал себя очень плохо. Никто и предположить не мог, что знаменитый актёр, любимец всей России одиноко умрёт в гостиничном номере на руках слуги и преданного друга Александра Григорьевича Алмазова, который позже напишет свои воспоминания. И засвидетельствует, что в предсмертный час мысли Михаила Семёновича были обращены к Николаю Васильевичу Гоголю, с кем ближе всего ощущал он своё духовное родство и с кем связан был неразрывной дружбой почти 20 лет. За несколько дней до смерти Щепкин впал в забытьё и лишь иногда приходил в себя, но на вопросы отвечал сбивчиво или вовсе на них не реагировал. И вдруг сам подозвал слугу и совершенно ясно спросил:
- Александр, а куда Гоголь ушёл?
- Какой Гоголь? - удивился тот.
- Николай Васильевич.
- Так он же помер.
- Как помер? - изумился Щепкин. - Давно ли?
- Давно, - ответил Алмазов.
И больной, словно растерявшись, прошептал: "Ничего, ничего не помню...". И это были его последние слова, хотя какое-то время он ещё продолжал жить. О чём он думал в эти мгновенья? Может быть, пытался вспомнить, как сам хоронил своего горячо любимого друга, заморившего себя голодом и молитвами в неполные сорок три года? Как после отпевания в церкви при Московском университете последним поцеловал его в лоб, увенчанный лавровым венком, и в скорбном молчании закрыл крышку гроба? А может быть, пытался вспомнить начало их дружбы? Когда и где они познакомились? Как случилась их первая встреча?

Апервая встреча очень молодого, но уже известного писателя, автора нашумевших "Вечеров на хуторе близ Диканьки" с любимцем театральной публики произошла в 1832 году, когда Гоголь впервые приехал в Москву. Это событие сын Щепкина Пётр Михайлович зафиксировал следующей записью: "...Как-то на обед к отцу собралось человек двадцать пять - у нас всегда много собиралось; стол, по обыкновению, накрыт был в зале; дверь в переднюю, для удобства прислуги, отворена настежь. В середине обеда вошёл в переднюю новый гость, совершенно нам незнакомый. Пока он медленно раздевался, все мы, в том числе и отец, оставались в недоумении. Гость остановился на пороге в залу и, окинув всех быстрым взглядом, проговорил слова всем известной малороссийской песни:
Ходит гарбуз по городу,
Пытается своего роду:
Ой, чи живы, чи здоровы
Вси родичи гарбузовы?
Для Щепкина, с детства слышавшего певучую украинскую речь в родном "селе Красном, что на речке Пенке" (в Белгородской области и сегодня половина сельских жителей говорит на двух славянских языках), подолгу жившего в Харькове, Сумах, Полтаве (за что Гоголь называл его земляком, поскольку сам родился на Полтавщине), играя на тамошних сценах, шутливый куплет незнакомца прозвучал словно пароль. "Да это ж Гоголь... Николай Васильевич!", - воскликнул хозяин дома, заключив гостя в объятья.
После общего застолья писатель и актёр уединились в саду. Видеть и слышать друг друга было давним желанием обоих (чему немало поспособствовал их общий знакомый А.С.Пушкин), поэтому, встретившись наконец, как старые добрые друзья, они не могли вдоволь наговориться. С тех пор Николай Васильевич стал постоянным гостем в доме Щепкиных, если жил в Москве, останавливался на ночлег, и всегда, как и в первую встречу, беседам не было конца. Даже в последние годы, когда Гоголь впал в мистицизм, верноподданническое холопство и религиозный фанатизм, избегая светских удовольствий, многих старых знакомств (а новых и вовсе не переносил на дух), отношения со Щепкиным остались по-прежнему очень тёплыми. Когда-то на титульном листе первого издания пьесы "Ревизор" он собственноручно начертал: "Моему доброму и бесценному Михаилу Семёновичу". А в одном из писем к С.Т.Аксакову признавался: "Милее его (Щепкина) нет моей душе никого". И он действительно ни в чём не мог отказать старшему другу. И именно поэтому запретил принимать в последние дни своей жизни, боясь, что тот обязательно уговорит его поесть.
Вот как об этом вспоминает врач Н.В.Гоголя А.Т.Тарасенков: "В один из этих дней приезжал к нему М.С.Щепкин. Видя его в хандре и желая развеселить, рассказал он ему много смешного: и когда тот оживился, напомнил, что у него нынче отличнейшие блины, самая лучшая икра и т.д. В общем, расписал обед так, что у Гоголя, что называется, слюнки потекли. И он, не выдержав, обещался приехать к нему обедать, условились во времени; но он приехал к Щепкину за час до обеда и, не застав его дома, приказал сказать, что извиняется и обедать не будет оттого, что вспомнил о прежде данном обещании обедать в другом месте. А сам не поехал никуда и возвратился к себе. Это, кажется, было его последнее свидание со Щепкиным. Спустя несколько дней он велел уже отказывать всем своим знакомым, а главное - ему".

Но, конечно, Гоголь не всегда был таким угрюмым затворником. Странным порой - да, мнительным до бесконечности, особенно если речь заходила о здоровье, но всё-таки друзья знали его в основном как человека весёлого, слово-
охотливого, большого мастера на розыгрыши и ещё большего любителя хорошо и очень плотно покушать. Он и сам не отрицал своих "слабостей", сообщая в письме к "любезной маменьке": "Вы знаете, какой я охотник до всего радостного...". Не меньшим "охотником до всего радостного" был и М.С.Щепкин. А уж что касается "покушать", то тут они с Гоголем были, что называется, два сапога пара. Как рассказывал один из сыновей Михаила Семёновича: "...Нередко их беседы склонялись на исчисление и разбор различных малороссийских кушаний. Винам Николай Васильевич давал название "квартального" и "городничего", как добрых распорядителей, приводящих в набитом желудке всё в должный порядок; а жжёнке, потому что она горела голубым пламенем, давал имя Бенкендорфа и после сытного обеда обращался к отцу: "А что, не взяться ли нам теперь за Бенкендорфа?". На что тот с готовностью соглашался и они оба отправлялись приготовлять жжёнку".
И когда Гоголь вернулся из своих многолетних странствий по Европе, то с не меньшим жаром показывал Михаилу Семёновичу (и не только ему), как надо готовить настоящие итальянские макароны. Сколько воспоминаний оставили многочисленные друзья Гоголя о том, как он самолично варил в их доме макароны, а ещё, какие обеды устраивал на свои именины в саду у Погодина, собирая вместе чуть ли не всю литературную Москву. Столы ломились от угощений и вина текли рекой, и шуткам, сердечным откровениям, песням не было конца. Кто бы мог представить тогда, какую мученическую смерть уже через несколько лет примет на себя добровольно Гоголь. Гоголь, такой вот хлебосольный, общительный, умеющий так заразительно дурачиться в дуэте со Щепкиным...
Ещё в гимназические годы Гоголю прочили громкую славу на подмостках Императорского театра. Ведь в Нежинском пансионе, где он постигал высшие науки для будущей государственной службы, ему не было равных на сцене. И особенно блистал он в комических ролях стариков и... старух. Например, в "Недоросле" Д.Фонвизина юный Гоголь потряс зрителей, собравшихся со всего города и уезда (спектакли гимназистов пользовались повышенным интересом у просвещённой нежинской публики), исполняя госпожу Простакову и няньку Еремеевну. Кроме того, он выступал здесь и как режиссёр, и как декоратор, и как художник. Разговоры о триумфе многолико-талантливого юноши ещё долгие месяцы не смолкали в нежинском обществе. Однако когда он отправился в Петербург, переполненный горячим желанием высокого служения Отечеству, то все его мечты потерпели полное фиаско. Он не преуспел ни на государственной службе (работая в разных департаментах), ни на поприще преподавательской деятельности в университете, ни на театральном прослушивании в "Александринке". Возможно, потому что там привыкли к условной, напыщенной (с обязательными завываниями!) манере актёрской декламации. Даже первый публичный литературный опыт его подвергся дружному поруганию. И очень скоро молодой восторженный провинциальный мечтатель узнал на собственном опыте, что такое нужда и непонимание. "И в самом деле, что за беда посидеть какую-нибудь неделю без обеда", - горько шутит он, сообщая матери о своём бедственном положении. Ситуация для русских писателей XIX века более чем типичная. Через это прошли не только разночинцы Белинский, Добролюбов, Чернышевский, обнищавший дворянин Достоевский, но и наследник хорошего состояния Некрасов, богатейший барин Тургенев (из-за самодурства матери) тоже изведали в молодости почём фунт лиха... Тем не менее, никто из них не сдался на милость судьбы. Не сдался и Гоголь. Потерпев неудачу на путях "возвышенного романтизма", он просто изменил направление своего творчества, обратившись к малороссийскому фольклору. И выиграл!
Его "Вечера на хуторе близ Диканьки" вызвали всеобщий восторг. Николай Васильевич стал столичной знаменитостью и завсегдатаем литературных салонов, где близко познакомился с Пушкиным, Жуковским, Плетнёвым, Вяземским, Одоевским, Панаевым... Естественно, и Москва не осталась глуха к раскатам славы нового таланта. Там его приняли, в прямом смысле слова, с распростёртыми объятиями. И не только в доме Щепкина. Ну а с самим Михаилом Семёновичем они стали просто неразлучны. Причём тот высоко ценил в Гоголе не только его литературный дар, но и артистический. Как-то Гоголя с друзьями гимназической юности пригласили на вечер к бывшему министру народного просвещения И.И.Дмитриеву, где собрался большой круг московских литераторов и артистов. Естественно, был там и Щепкин с семейством. Хозяин дома и гости стали уговаривать Гоголя почитать "Женитьбу". Николай Васильевич согласился и читал так превосходно, с такой неподражаемой интонацией, переливами голоса и мимикой, что слушатели просто покатывались от хохота. А когда автор закончил, Щепкин, заливаясь слезами от восторга, сказал: "Подобного комика никогда не видал я и, наверное, не увижу". А потом прибавил, обращаясь к своим дочерям, которые готовились поступать на сцену: "Вот для вас высокий образец художника, вот у кого учитесь!". Собравшиеся подхватили эти слова дружными аплодисментами, хотя кое-кто удивился, что такой высочайший комплимент прозвучал из уст человека, которого называли лучшим комическим актёром в России. Известно ведь, как самолюбивы актёры, как ревниво они относятся к чужому таланту. Но удивились только те, кто плохо знал Щепкина, ведь ему чувство зависти было абсолютно несвойственно. И к собственной славе он относился весьма спокойно, никогда не чванился, не противопоставлял себя другим, не высокомерничал. Напротив - щедро делился и секретами актёрского мастерства и жизненным опытом, а при необходимости и деньгами.

Асколько замечательных писателей использовали в своём творчестве устные новеллы Щепкина, на которых, по меткому выражению Герцена, "запеклась" кровь событий". Достаточно вспомнить "Сороку-воровку" самого Герцена или "Тупейного художника" Лескова. Обладая острым взглядом, храня в памяти множество сюжетов, зарисовок, метких высказываний, реплик, но не чувствуя призвания к литературному труду, Михаил Семёнович с радостью дарил их друзьям и всякий раз бывал неимоверно счастлив, если что-либо из рассказанного им обретало дальнейшую жизнь в повести или пьесе.
Есть, например, в "Старосветских помещиках" Гоголя эпизод о так называемой "одичалой кошке". Так вот, эта история была записана автором со слов Михаила Семёновича. По воспоминаниям известного фольклориста, собирателя русских народных сказок А.Н.Афанасьева, Щепкин, прочитав повесть, "при встрече с писателем сказал ему шутя: "А кошка-то моя!". "Зато коты мои!" - засмеялся Гоголь. Коты и в самом деле принадлежали его вымыслу".
Ставшая крылатой фраза из "Мёртвых душ" "Полюбите нас чёрненькими, а беленькими нас всякий полюбит..." тоже впервые была услышана писателем от Михаила Семёновича и разнеслась по миру вместе с самой поэмой. Кстати, и некоторые её герои пришли в "Мёртвые души" из устных рассказов Щепкина, органично вписавшись в круг гоголевских персонажей. Не без участия артиста появились на свет и многие действующие лица "Женитьбы". Во всяком случае, в самом начале работы над пьесой Николай Васильевич зачитывал своему старшему и более сведущему в театральных тонкостях другу сцены из комедии, и "Михаил Семёнович советовал автору кое-что изменить и передал ему ещё многое о купеческих обычаях при свадьбах...".
Нет сомнения и в том, что именно знакомство со Щепкиным подвигло начинающего писателя обратиться к драматургии. Уже после первой встречи с ним он пишет Погодину из Петербурга: "Я помешался на комедии. Она, когда я был в Москве, в дороге и когда я приехал сюда, не выходит из головы моей, но до сих пор я ничего не написал. Уже и сюжет было на днях начал составляться, уже и заглавие написалось на белой, толстой тетради: "Владимир 3-й степени", и сколько злости, смеха и соли... Но вдруг остановился, увидевши, что перо так и толкается об такие места, которые цензура ни за что не пропустит. А что из того, когда пьеса не будет играться: драма живёт только на сцене. Без неё она, как душа без тела...".