В учёном мире вдумчиво перечитывают письма Николая Владимировича Станкевича (1813-1840) родным и друзьям, собранные и опубликованные П.В. Анненковым в 1857 году, а также в расширенном варианте его племянником,
А.И. Станкевичем, в 1914 году. Знатоки оценивают эти издания как явление литературы, наподобие романа Ф.М. Достоевского «Бедные люди», и по содержанию представляют «своеобразным романом взаимного воспитания целого кружка молодых людей». Если сюда прибавить эмоциональное восприятие «Переписки», высказанное Львом Толстым после прочтения анненковского издания, то можно сделать заключение, что эпистолярное наследие молодого мыслителя многопланово, даёт повод и нам заинтересованно вникнуть в его содержание. Мы остановимся на посланиях родителям из-за границы, куда он, больной туберкулёзом, отправился на лечение.

Нормативное воспитание

Преисполнено учтивости каждое письмо Станкевича из Германии, начинающееся любезным обращением: «Милый папенька и милая маменька!» Далее идёт обстоятельный разговор о себе и своих заботах. Любое письмо с одинаковым зачином и сходным окончанием: «С сыновним уважением и преданностию остаюсь душевно любящий Вас покорный Вам сын Николай Станкевич» (Из Берлина в 1839 году).

Сравним письмо М.Ю. Лермонтова из Царского Села в Тарханы в 1836 году: «Милая бабушка! Так как время Вашего приезда подходит, то я уже ищу квартиру…» И окончание: «Прощайте, милая бабушка, будьте здоровы и покойны на мой счёт, а я, будьте уверены, всё сделаю, чтоб продолжилось это спокойствие. Целую Ваши ручки и прошу Вашего благословения». То же ласковое слово «милая», то же почтительное обращение на «Вы», такое же в конце уверение в преданности и любви. Как мы знаем, после ранней кончины матери Лермонтова бабушка была ему самым близким человеком и по сути заменяла юному поэту обоих родителей.

Схожая форма обращения к матери у Гоголя. Так, в письме из Петербурга в Васильевку в 1830 году он пишет: «Маминька! Дражайшая маминька!.. Одним Вам я только могу сказать…» Через некоторое время по тому же адресу летит утешение: «Не огорчайтесь, добрая, несравненная маменька! Это училище непременно образует меня».

Таков был своего рода эпистолярный ритуал, некая формула зачина и окончания, которые в «милой» форме позволяли вести переписку и высказывать своё расположение адресату. Тут прослеживается традиционная дворянская субординация. В семьях привилегированного сословия с младых ногтей усваивались нравственные нормы и правила хорошего тона. В мемуарах XIX cтолетия немало свидетельств того, как выстраивались отношения детей и родителей. Как правило, воспитатели водили юных дворян для приветствия отца и матери, приучали целовать ручки родителям, держаться с ними почтительно и не сметь говорить им «ты».

«К дворянским детям применялось так называемое «нормативное воспитание», т. е. воспитание, направленное не столько на то, чтобы раскрыть индивидуальность ребёнка, сколько на то, чтобы отшлифовать личность соответственно определённому образцу», - замечает О.С. Муравьёва в книге «Как воспитывали русского дворянина». Далее она отмечает: «Послушание родителям, почитание старших выступали в качестве одних из основополагающих элементов. В почитающей традиции дворянской семье авторитет отца был безусловным и не подлежал обсуждению. Открытое демонстративное неподчинение воле родителей в дворянском обществе воспринималось как скандал».
Что ж, зададимся вопросом, предельно «ласковый» эпистолярный стиль - лишь форма обращения к адресатам, и внешне уважительные строки - только дань «нормативному воспитанию»? Или в них таятся искренние чувства? Мы не подвергаем сомнению искренность обращений Лермонтова и Гоголя. То же самое находим у Станкевича. В его письмах немало строк, удостоверяющих в глубокой сыновней привязанности к родителям.

Вот его уважительные строки отцу: «Нам легко быть согласными с Вами, милый папенька! У Вас одно желание - наше счастие». В письме из Берлина в ноябре 1838 года выражено искреннее сыновнее чувство. Станкевич адресует сочувственные строки отцу, когда получил сообщение о кончине дяди Николая Ивановича. Он пишет: «Такой потери мы ещё не испытывали; для нас, детей Ваших, он был другом и охранителем первой молодости, для Вас - спутником целой жизни; пока мы живём, память его неразлучна с нами». И далее стремится найти проникновенные слова, чтобы утешить отца в горе: «Помните одно: у Вас дети, дети, которых Вы - счастье, которые опираются на любовь Вашу, которые в ней находят силы переносить всё, что судьба посылает им ужасного. В этом сознании Вы найдёте твёрдость и утешение!».

Сын проявляет заботу о лечебных процедурах отца на Кавказе: «Я уверен в Вашей аккуратности насчёт диэты, не спешите только ваннами, попейте только недели 3 или 4, а ванны начинайте потом исподволь, через день. Если нет больше Александровского источника и если он к тому времени не откроется, Вам, верно, будут хороши Александро-Николаевские ванны. А нарзан разве только на 3 дня, для потехи». Так советует он отцу, имея опыт пребывания на кавказских минеральных водах. Там Станкевич не столько поправил здоровье, сколько ухудшил его, по совету врачей взобравшись на гору Бештау.

Всё это не исключает некоего нюанса, который складывался в отношениях отца и сына. Отправляясь за границу. Станкевич-младший, конечно же, понимал свою материальную зависимость. Деньги на лечение давал Станкевич-старший. Правда, это вовсе не было такой «грубой» зависимостью, которая сложилась, скажем, у Н.А. Некрасова с отцом, насовсем лишившим юношу поддержки. В этом случае понятно: сын нарушил волю отца, выбрал не военную стезю, как он настаивал, а гуманитарную. По дворянскому этикету полагалось наказание со всей строгостью. В «Переписке» нет также того снисходительного отношения младших к старшим, которое проявилось в романе «Отцы и дети» И.С. Тургенева - товарища Николая Станкевича. Для главного героя Базарова родители - «старички», «люди отставные», «их песенка спета». Станкевич, пожалуй, и помыслить не мог, что в недалёком будущем уважительное чувство детей к родителям, их жизненному опыту поставят под сомнение. Д.И. Писарев скажет: «Каждое поколение разрушает миросозерцание предыдущего поколения; что казалось неопровержимым вчера, то валится сегодня».

Будем порядочными хозяевами

Станкевич-старший побывал в походах за границей, где подмечал уровень европейского хозяйствования. Рачительный предприниматель со «светлым практическим умом» (П.В. Анненков), он перенимал лучшие образцы земледелия и скотоводства. Ничего удивительного нет в том, что он попросил сына подробнее узнать о новшествах там, где распорядительная жилка была сметливее. Понимая глубину их родственных чувств, мы не удивимся, что увлечённый философией молодой человек с готовностью откликнулся на просьбу отца, Вряд ли при этом им двигало желание каким-то образом погасить «счётец». Ведь впоследствии Станкевич-младший сам приохотился к хозяйственным подробностям.

«Постараюсь ознакомиться с производством свекловичного сахара», - сообщал он родителям в первые недели пребывания в Германии. При этом добавляет, что ему «самому эти вещи начинают быть интересными». С удвоенным любопытством разыскивает он подходящую литературу. О находках - весть отцу в Удеревку: «По поручению Вашему, я просмотрел несколько брошюрок о свёкле; две купил…». Следом обещает познакомиться с профессором сельского хозяйства и поговорить с ним. В Саксонии Станкевич намерен «осматривать овечьи заводы и вести подробную записку о всём».

А вот и отчёт о посещении фермы в мае 1838 года: «По дороге к Дрездену осмотрел я королевский овечий завод в местечке Ломен. Я не знаток - но шерсть мне казалась отличною. На месте овца стоит не дороже 3 талеров, а баран в 15, в 20 талеров самый лучший. Здесь моют их обыкновенно перед стрижкою и потом прямо уже продают шерсть фабриканту, который перемывает её сам во второй раз. Говорят, что после обмытия овцы в реке шерсть делается очень чистою».

Интересно читать эти строки молодого философа, озабоченного лечением и увлечённого умственными штудиями. Без сомнения, именно просьба отца пробудила интерес Николая Владимировича к той стороне бытия, которая находилась на периферии его интересов. Увлекающаяся натура, он подспудно осознавал значение хозяйствования в практической жизни. Да и пример главы семьи убеждал в том.

Судя по всему, отец приобщал сына к хозяйственным подробностям, надеясь видеть в нём в последующем участника предпринимательского дела. Увы, не сохранились многие письма Станкевича-старшего, но из заграничных ответов сына заметно, какие он имел виды. «Известие Ваше, милый папенька, что Вы взяли Харьков на откуп, всё-таки порадовало меня, хоть Вы и не ожидаете больших выгод. При Вашей привычке к деятельности это будет Вас занимать». Речь, конечно же, идёт об откупе (получении права) на винную торговлю, которой Станкевич-старший ухватисто занимался и которая приносила ощутимый доход. Так, начиная с 1827 года, вместе с компаньоном Н.А. Сафоновым он в течение нескольких лет получал «питейные сборы» в уездных городах Боброве, Острогожске, Старобельске. В 1831 году был взят откуп на Бирюч и уезд в целом. В то же примерно время вместе с Сафоновым получил право продавать вино в других крупных уездах Воронежской губернии.

В другом письме Николая Владимировича перспектива наследования отцовского опыта звучит ещё убедительнее: «Оба твёрдо уверены, что сделаем успехи и будем, хоть не образцовыми, но очень и очень порядочными хозяевами».

Следуя своему новому интересу, Станкевич намерен слушать лекции по сельскому хозяйству, о чём уведомляет родителей в августе 1838 года. В ноябре того же года он «начал уже посещать лекции, записавшись по форме». Первые слушания, правда, разочаровали, поскольку «идёт только история земледелия, из которой я успел заметить приверженность профессора к системе плодопеременного хозяйства, покровительствуемой также Павловым». Николай Владимирович этот способ земледелия узнал ещё в стенах Московского университета из лекций известного специалиста в области сельского хозяйства, профессора М.Г. Павлова. И нам попутно остаётся заметить, что Станкевич не был дилетантом в земледелии.

Тем не менее, он пишет: «Буду продолжать слушать со вниманием; увидим, может ли иметь успех этого рода хозяйство у нас в России». В декабре интерес к предмету у Станкевича не снижается: «Мои занятия идут очень хорошо; слушая лекции хозяйства, я стыжусь своего невежества насчёт России, не знаю, так ли всё делается у нас, как здесь; но это мне не помешает узнать нужное». Теорию стремится подкрепить более основательными материалами: «На днях добыл себе прусские законы о земледелии, чтобы узнать здешние отношения помещиков к крестьянам, обрабатывающим землю, и потом судить, в какой степени здешние земледельческие средства помещика могут быть приложены в нашем быту».

Николай Владимирович пытается найти в лекциях рациональное зерно и сообщает отцу, что «между множеством пустяков, не идущих к делу, я успел узнать кое-что такое, что мне было прежде неизвестно и кажется дельным». Чтобы наиболее полно воспользоваться возможностью пополнить земледельческие знания, в январе 1839 года обращается к отцу с просьбой перечислить вопросы, на которые «я должен обратить особенно внимание, чему особенно нужно нам поучиться у немцев». Вдобавок пишет: «Прошу Вас давать мне как можно более поручений справляться начёт всего, что имеет для Вас какой-нибудь интерес». Интерес не только для отца. Готовящийся стать хозяйственником, Станкевич верен своему въедливому интересу к предмету: «Это для меня будет очень полезно. Представьте, как будто бы Вы приехали за границу - и расспрашивайте подробно обо всём, что вы хотите знать. Иначе я подвергаюсь опасности узнать здесь только то, что мы и дома узнать можем, а упустить из виду преимущества, которые имеет иностранное хозяйство перед нашим».

Как предприимчивый человек, Николай Владимирович в том же зимнем месяце сообщает отцу «здешнюю цену хлеба». «Поскольку здесь никто не знает русских мер, принуждён справляться по книгам», - поясняет он. Делает пересчёт «по таблице, составленной Бальби», и выводит стоимость шеффеля (хлебная мера в Германии) ржи: около 1 талера 26 зильбергрошей, то есть за четверть до 25 рублей ассигнациями. Следом перечисляет цены на пшеницу, овёс, горох, картофель.

Разговор о хозяйствовании продолжается в апреле 1839 года. Станкевич не скрывает свою неосведомлённость в «мануфактурной части», но обещает «наблюсти за земледелием и овцеводством», сколько будет «в силах». Лекции по сельскому хозяйству «не остались без пользы» для него, «узнал многие земледельческие термины» и по крайней мере, подчёркивает он, «могу без затруднения расспросить, о чём нужно».

Моя религия тверда

В первые месяцы пребывания в Берлине Станкевич сообщил родителям: «Я отслужу в русской церкви молебен за здоровье маменьки». Немного позже написал, что «в этот день все русские по случаю тезоименитства государя были в обедне». Воспитанный в православной вере, он за границей неуклонно следовал обрядности предков. «Признаки глубокой религиозности, запавшей в душу его», отмечал П.В. Анненков. Известно, что дед Станкевича, серб по национальности, придерживался православия. Те же духовные убеждения укоренились в осевшей в России семье Станкевичей. Православие в роду являлось основой жизнепонимания, потому из дома в Берлин, судя по всему, летели наставления на сей счёт.

В январе 1838 года «насчёт моего образа мыслей» Станкевич отвечал: «Та религия и та любовь к Отечеству, которые могут подвергнуться какой-нибудь опасности от обстоятельств, не стоят ни гроша и рано или поздно должны испытать перелом. Моя религия, напротив, тверда, потому что я получил её не от девки Параньки, потому что не боялся об ней думать и не боялся знать, что говорено было против неё: она во мне чиста, чужда суеверия и непоколебима. В наше время всякий человек с порядочным образованием и с душою признаёт её за основание жизни».

Впрочем, своё религиозное чувство он пытался выразить ещё в письме-исповеди Неверову на Страстной неделе в 1834 году: «Сейчас читал я Евангелие Иоанна. Сын человеческий является мне в каком-то недоступном величии; давно не испытывал я тех блаженных минут, когда чувствуешь Его присутствие в душе!».

В пост 1838 года Станкевич пишет родителям: «На будущей неделе собираюсь говеть». При слабом здоровье он всё же намерен воздержаться в питании, кроме того согласно вероучению ему следовало исключить развлечения и больше усердия проявить в молитвах и душеполезном чтении. Как человек последовательный и цельный, он наверняка выполнил свой завет. А наступила Пасха, письмо начал с восклицания: «Христос воскресе! Милый папенька, милая маменька и милый дяденька! Поздравляю вас с наступившим праздником и от всей души желаю провести его весело и здорово».

Когда в октябре 1838 года скончался его дядя Николай Иванович (любимый брат отца), по просьбе главы семьи Станкевич «в присутствии друзей» отправил поминальную службу в посольской церкви. Понимая, в каком угнетённом состоянии после похорон находится отец, Станкевич отправляет ему целое послание, в котором старается найти утешительные слова и вернуть душевное равновесие: «Мой милый папенька! Будьте бодры. Вы - человек с истинною религиею… Вы знаете, что человек в этом мире живёт для тяжкой борьбы, тяжких страданий, что любовь - одно светило, одна отрада этой жизни, заставляющая забывать её удары - так же нераздельна с горькими страданиями…. Она делает жизнь блаженством и испытанием. Надо выдержать это испытание, надо покориться той Разумной Воле… С верою, с покорностию надо принять это испытание, с упованием на Промысел. Страдания - участь человека… Человек выше минуты; это делает его страдания продолжительнее, но это же должно возвысить его над страданием и заставить сознать, что он вечен».

Мы видим, как философствующий Станкевич в обращении к отцу не может обойтись без умозаключений о возвышенном, горнем. Его религиозное чувство обрамлено учением о любви, как основе христианской веры, а страдание в его понимании есть испытание Разумной Воли на пути к Божественному. И в этом нет ничего отличного от современного представления православия о человеческой сущности.

Смотрел в «заднее окошко дилижанса»

Станкевича принято причислять к западникам, к приверженцам порядка жизни европейского общества. Правда, с некоторой долей условности. На то есть основания. Его взгляд был устремлён на Германию ещё со студенческих лет, в пору увлечения немецкой поэзией. В первой трети XIX столетия немало российских студентов, которых волновали вопросы общего и человеческого мироустройства, мечтали попасть на университетские лекции видных немецких мыслителей. Стремился в Берлин и Станкевич, где он видел свободу мысли и примерное человеческое общежитие. Между летними лечениями на водах, обосновавшись в столице Пруссии, слушал лекции по философии и согласно немецким постулатам строил свой взгляд на мир. Профессор Вердер, с которым установились близкие отношения, по признанию Станкевича, «уверял меня, что душа у меня совершенно немецкая». Как мы отмечали выше, Станкевич в Германии «увидел всю нелепость нашего обыкновения: держать целую деревню во дворе на услуги».

Стоит на этой ноте ограничить представления о взглядах нашего героя, как окажемся в странном положении, поскольку в его переписке с родителями немало иных суждений. Вспоминается ироническое выражение: «Историк - это человек, который смотрит в заднее окошко дилижанса, чтобы определить, куда он едет». Да, Станкевич стремился вперёд, в Германию, но при этом оглядывался в «заднее окошко дилижанса» - на Россию. В письме родителям из Берлина в мае 1838 года он заявлял: «Любовь к Отечеству также тверда во мне, потому что я люблю в нём хорошее, не считаю нужным восхищаться соложёным тестом и терпеливо смотрю на недостатки, которые должны изгладиться временем и образованием». Через несколько месяцев дополняет свою мысль: «Я всегда был привязан к Отечеству, моё отсутствие только усилило мою любовь к нему; моё путешествие удовлетворит, надеюсь, всем моим духовным нуждам, и дома я буду так счастлив, как только может быть человек».

Заграница, кроме лечения, притягивала Станкевича ещё тем, что там «много ещё такого, чему можно поучиться», можно ознакомиться с передовыми веяниями науки и полезными практическими навыками. И только. Но не как место постоянного жительства.

Постранствовав по Европе и наглядевшись на её устройство, в августе 1839 года Станкевич уверяет отца: «Поверьте, милый папенька, ещё никогда не чувствовал я сильнее, что Отечество и семейство есть почва, в которой живёт корень нашего бытия; человек без отечества и семейства есть пропащее существо, перекати-поле, которое несётся ветром без цели и сохнет на пути».

Ничто так не укореняет чувство Родины, как тяга к отчему краю. В письмах родителям, особенно в первые месяцы разлуки, молодой философ изливал переполнявшую его ностальгию. Вот отрывки из них: «Каково идёт охота в Удеревке?.. Я во сне целую ночь проходил по лесу с ружьём…» (октябрь 1837 г.). «Обнажённые деревья напоминают мне наши осенние подвиги в Удеревских островах и иногда приходит охота схватить ружьё и гоняться за зайцами» (ноябрь 1837 г.). «Я думаю, в Удеревке теперь довольно многолюдно, дом оглашается пением, леса - гоньбою и выстрелами» (декабрь 1837 г.). Далее Станкевич фантазирует, как домочадцы готовятся к сценическому действу: «Мне это так живо представляется, что вдруг иногда кажется, будто я в Удеревке». «Все маленькие подробности удеревской жизни, на которые вы не обращаете внимания, для меня дороги, как нельзя больше». «Ещё приятнее известия о счастливом урожае в нашем краю (…) Я часто фантазирую про наши острогожские пригородные нивы около Харьковской улицы». «Через день (после Рождества. - А.К.) я позвал наших русских к себе и ужасно обрадовал некоторых из них малороссийскими песнями». Эти песни он слушал в детстве в исполнении крестьян окрестных сёл.

За границей Станкевич часто посматривал в «заднее окошко дилижанса», к тому побуждало сладостно-мучительное притяжение малой родины и удеревских мест.

В Удеревке ждали и надеялись на возвращение выздоровевшего сына и брата. Николай Станкевич и сам неизменно сообщал, что проходит все процедуры, чтобы скорее в деятельном состоянии прибыть на родину. В последнем письме родителям он уточняет свои намерения: «Я готов на всякие пожертвования, чтобы только укрепить навсегда своё здоровье и спокойно приехать в Россию с уверенностью, что я могу там жить, не тревожа никого своими недугами, и предаться делу». Письмо датировано 7 мая 1840 года. А 24 июня он скончался, так и не одолев чахотку (туберкулёз), которая в то время была смертельно опасна. Домой вернулся бездыханным и похоронен на семейном кладбище в Удеревке. Рядом позже упокоились его «милый папенька и милая маменька»…