Явсю жизнь была инакомыслящей. Даже и тогда, когда ещё не вполне понимала значение этого слова.

Как и всегда бывает в жизни, всё начиналось с семьи. Родители мои, интеллигенты в подлинном значении этого слова, сидя вдвоём или с редкими друзьями за старинным круглым столом с чёрными изогнутыми ножками, освещаемым неярким светом оранжевого абажура, вечерами долго пили чай и говорили о русской литературе, о прошлом времени и современном безвременье и засилье бездарностей на всех уровнях - от писателей до правителей. Я лежала в своей кроватке с высокими боковыми загородками, под пологом из зелёного шёлкового покрывала, прислушивалась к приглушённым голосам и изо всех сил таращила глаза, чтоб не заснуть. Отец подходил время от времени к кроватке, откидывал уголок полога и всматривался в мои предусмотрительно зажмуренные глаза. Наконец он решал: «Кажется, спит». Голоса оживлялись, звучали громче, а я, усевшись в кроватке, издавала торжествующий вопль: «Чаю хочу!».

Что помнила, что понимала я из этих ночных разговоров? Хрущёвскую денежную реформу, укравшую у народа часть его трудовых грошей (мелкий товар не изменил цены, несмотря на исчезнувшие в зарплате нули, превратившие тысячи в рубли). Карибский кризис, после которого мне несколько лет снились ночами атомные бомбы. Переиначенную на новый исторический лад советскую песню-агитку: «Будет людям счастье, счастье на века: у советской власти сила велика!» - в которой мой отец пел «память коротка». И бьющиеся о стены комнаты как молотом о наковальню стихи Евтушенко: «Нет, Сталин не сдался, считает он смерть - поправимостью. Наследников многих на шаре земном он оставил… Мы вынесли из мавзолея его. Но как из наследников Сталина - Сталина вынести?».

А ещё в доме моего детства звучало новое имя многострадальной русской литературы - Александр Солженицын. Тогда я была слишком мала, чтобы что-то понять. Но когда годы спустя, уже будучи ученицей-старшеклассницей, читала в «Правде», «Известиях», «Литературке» поднятую по знаку Кремля кампанию травли почти неизвестного широким массам писателя, вспомнились мне далёкие ночные бдения за чтением «Нового мира» с «Одним днём Ивана Денисовича» и захотелось во что бы то ни стало найти, достать, прочесть.

Мама одной из моих одноклассниц была самозабвенной книголюбшей, доставала книги правдами и неправдами, переписывалась с такими же фанатами по всему Союзу, менялась… У них было всё! Правда, на стеллажах, заставленных книгами от пола до потолка, красовалась на самом видном месте табличка: «Не шарь по полкам жадным взглядом, здесь книги не даются на дом: лишь безнадёжный идиот знакомым книги раздаёт». Вот так! Но Ира - так звали мою одноклассницу - сказала по секрету, что «Один день Ивана Денисовича» у них тоже есть. Конечно, не на полках, а где-то в подвале. Чуть не на коленях умоляла я подругу дать мне почитать «Роман-газету» с повестью. Наконец, она не выдержала: «На одну ночь! Под залог комсомольского билета».

Ночь прошла на одном дыхании. Не отягощённая житейскими заботами память впитывала целые абзацы, запечатлевшиеся в мозгу, как на фотографии, на всю мою оставшуюся жизнь. С обложки смотрели в душу глаза человека без возраста - глаза из вечности.

Когда наутро я принесла журнал Ире в дом, её маме стало плохо. Оказывается, дочь взяла его тайком. И мама, увидев в моих руках книгу гонимого писателя, собрав всё своё мужество, произнесла: «В моём доме подобной гадости никогда не было!». Ира вернула мне мою красную комсомольскую книжицу, бесценный журнал стал моей собственностью, мне навсегда было отказано от «книжного дома», а Ире запрещено со мной общаться.

С этого дня у меня появился новый друг - громоздкий и неуклюжий радиоприёмник «Рекорд-66», стоявший в углу нашей однокомнатной квартиры прямо на полу. Чтобы крутить ручки настройки и прислушиваться к «вражеским голосам», прорывающимся сквозь вой «глушилок», приходилось лежать на полу, и моя старшая сестра, обладавшая незаурядным чувством юмора, прозвала это чудо техники моим «половым другом». Каждую ночь этот друг доносил до нас далёкие, но ставшие путеводными маячками голоса тех, кому, как казалось тогда, уже никогда не суждено вернуться на родину. Именно этими ночами 1974-76-х годов я открывала для себя очерки Виктора Некрасова и «Москву-2042» Владимира Войновича, рвущиеся из-за решётки психушки стихи о России, которой вкололи дозу аминазина, молодого поэта Владимира Буковского - того самого «простого хулигана», которого впоследствии обменяли на генерального секретаря компартии Чили Луиса Корвалана (в народе ходила остроумная частушка по этому поводу с сетованием, кого бы обменять на нашего генсека). Сквозь рёв и завывание глушилок еженощно прорывался красивейший баритон Александра Галича с его авторской программой, открывающейся неизменным «Когда я вернусь…». Увы! - ему вернуться не пришлось, и прах этого талантливейшего поэта покоится на французском кладбище Сен-Женевьев де Буа, в ряду сотен таких же, как он, изгнанников. Но особенно бесновались блюстители советского образа мышления, когда у микрофона радио «Свобода» оказывался Александр Исаевич Солженицын. Он мало говорил экспромтом, но много читал прямо из-под пера. «Бодался телёнок с дубом», который «не упал, но пошатнулся. А у телёнка лоб цел. И даже рожки» - это он о своём противостоянии советской системе. «Письмо вождям Советского Союза», предупреждающее, что навязывание своей воли чужим народам не доведёт до добра: разругались с Китаем, «и с арабами то же получится». «Жить не по лжи» - то немногое и вместе с тем огромное, что нужно для того, чтобы в условиях жуткой несвободы оставаться свободным: «Нам нужно так мало. А всего только - дышать. А всего только - не лгать». Эти слова на долгие годы стали для меня и девизом, и образом жизни. Сегодня книги Александра Исаевича стоят на моих книжных полках. Но главный труд его жизни - «Архипелаг ГУЛАГ» - я никогда не перечитывала с той юношеской поры, когда прослушала его весь в авторском исполнении, лёжа на полу у верного «Рекорда». И не только прослушала, а и записывала на первый советский кассетный магнитофон «Спутник», который был у другой моей одноклассницы. Утром я забирала его в школу, а после уроков мы, четыре юные диссидентки, шли в дальний уголок парка и слушали эти записи. Однажды случилось непредвиденное. Вызванная учителем на уроке, я, поднимаясь, оперлась рукой на портфель, и магнитофон включился, наполнив класс голосом Солженицына. К счастью, никто ничего не успел понять, а благоволивший ко мне учитель не стал доискиваться причин пребывания в моём портфеле магнитофона.

Развязка позже. Я писала стихи, и в это время трагических открытий о прошлом и настоящем России все они были посвящены насущным событиям. Но не могла же я держать их под подушкой до лучших времён, в которые тогда совсем не верилось! И гуляли почти два года по классу моя антисталинская поэма о маршале Тухачевском, стихи в защиту Владимира Буковского, поэма «Человек» об академике А.Д.Сахарове и гневные строки на высылку Солженицына. Кроме этих стихов я как-то раз, после очередной подборки в «Литературной газете» гневных выпадов советских писателей на тему «Я Солженицына не читал, но его нужно выдворить из страны», написала на тетрадочном листке: «Чернить человека, которого сочинения строжайше запрещены, - глупо, подло и бессмысленно. Д.И.Писарев». Запечатала в конверт с адресом «Москва, Союз писателей» и опустила в почтовый вагон московского поезда.

Два года одноклассники читали мои стихи - и никто не выдал! Сделал это за полгода до окончания школы один из пяти кандидатов на медаль (что было слишком много для одного класса). Вероятно, надеясь, что сей патриотический поступок увеличит его шансы в выпускной гонке. На уроке истории, который вела наша классная дама, бывшая одновременно парторгом школы, он поднял руку и чётко доложил: «Иванова пишет антисоветские стихи!». Немая сцена получилась лучше, чем в «Ревизоре». Наконец, классная дама оправилась от шока: «Марина, это правда?». Настала минута, когда нужно было на деле «жить не по лжи». И я ответила: «Да».

- Покажи! Я протянула листки, которые всегда носила с собой. О чём позже горько жалела. Нет, не из-за того, что меня много раз вызывала директриса, требуя рассказать, кто внушил мне подобные мысли, - тут мой ответ был прост и правдив: «Белинский, Писарев, Солженицын». И не потому, что мне грозило исключение из школы, но, видимо, решили не выносить сор из избы - себе дороже! - а лишь объявили учительский бойкот: меня перестали вызывать на уроках, разговаривать со мной - впрочем, оценки в журнале появлялись исправно, и многие мои пятёрки в аттестате оказались четвёрками. Жаль до сих пор другого: стихов моих - а они существовали в единственном экземпляре - я больше не увидела. Память же моя, отзывчивая на чужие строки, отказывалась надолго фиксировать своё, и сегодня я помню лишь отдельные обрывки. Помню я, что стихи, посвящённые Солженицыну, заканчивались уверенностью в том, что он «сквозь бури и годы пройдёт, и русский народ гражданином великим его назовёт».

Школьный аттестат я получила, лишившись лишь грамот по предметам. А мой «патриот»-одноклассник так и не дотянул до вожделенной медали.

Я отучилась - тоже не без приключений - в университете и дождалась-таки времени, когда пробудившаяся от летаргического сна Россия назвала ещё живого Писателя великим Гражданином. Вот если бы ещё жить не по лжи, без опасения уже не за собственную жизнь, а всего лишь за материальное благополучие и душевное безмятежие, научились все! Но когда-нибудь и это время, я надеюсь, наступит.

Ушёл от нас великий Гражданин, Писатель, пророк. Ушёл, чтобы молиться за Россию в заоблачной дали. Я не увидела его живым. Но нынешним летом, едва сойдя в Москве с поезда с сыном-первоклассником, повела его на Донское кладбище. Положили цветы на могилу, постояли молча. Он ещё мал, мой маленький Ники, названный в честь Государя-мученика. Но пусть он запомнит это имя. Пусть учится жить не по лжи.